«Агрессия воспринимается как сила, в том числе политическая». Почему тюремный жаргон так популярен и для чего его используют политики — отвечает лингвист Максим Кронгауз — Черта
Тюремный сленг — неотъемлемая часть современной речи. Элементы криминального жаргона находят свое место не только в обыденных разговорах, но и в речи политиков, формируя новый язык агрессии и доминирования. Как тюремный опыт, девяностые и культура криминала изменили нашу речь, — рассказывает “Черте” лингвист Максим Кронгауз.
Каким образом тюремный сленг проникает в язык, культуру, быт и становится частью повседневной речи?
Есть разные способы проникновения. Один из них связан с количеством сидельцев на Руси. Мы знаем, что очень многие люди имели этот опыт и проходили через тюрьмы, через каторги, позднее через лагеря. И, возвращаясь оттуда, они приносили с собой этот жаргон в жизнь, в обычную коммуникацию. Особенно трагичен опыт сталинских лагерей, потому что в ГУЛАГ попадали люди совершенно других слоев общества, которые редко оказывались в местах заключения. Прежде всего это интеллигенция. И те, кто возвращался домой, конечно, не использовали тюремный жаргон как постоянный способ общения, но могли щегольнуть каким-то словом, как бы демонстрируя этот опыт. С одной стороны, понятно, что этот опыт травматический, и о нем многие хотели бы забыть, но бравада тоже безусловно существовала.
Масштабное проникновение началось в девяностые годы — через литературу и кино. Многие из постперестроечных фильмов были посвящены бандитам того времени. Некоторые фильмы выходили уже в нулевых, но посвящены в основном этим “лихим” девяностым. По популярности и степени влияния [на речь] я бы выделил сериалы «Бригада» и «Бандитский Петербург». Самый влиятельный из фильмов — это «Бумер». Можно вспомнить и картины Балабанова «Брат» и «Брат 2», но там все-таки меньше такого жаргона. А в «Бумере» просто представлена эта среда.
Если говорить о литературе, то, конечно, это началось не в девяностые. Тюремное арго встречалось в разных произведениях, и здесь можно вспомнить и тех, кто писал о лагерях, Солженицына, Шаламова, можно вспомнить, Гиляровского, который описывал городские низы начала XX века. Но именно в девяностые эта культура выплеснулась наружу и стала очень заметной.
Еще есть музыка, но до последнего времени оттуда приходило не так много жаргона. Мне кажется, что культура рэпа сейчас устойчиво создает и передает такой сленг. Если в 90-е годы могли возникать произведения с отдельными словечками, то рэп активно использует подобную лексику.
Получается, что это особенность русского языка, так как наша история и культура тесно связаны с темой заключения?
Конечно, тюремные жаргоны существуют в других культурах и языках, это не уникальное российское явление, но я про это плохо знаю. Если мы возьмем продукцию Голливуда, то там тоже есть бандиты. Есть европейские фильмы, посвященные тюрьмам. Я вспоминаю французский фильм «Пророк» о том, как меняется человек в заключении. Но поскольку мы смотрим эти фильмы в русском переводе, нам трудно понять, что было в оригинале.
Приведу еще один пример. В девяностые годы очень популярна была распальцовка. Бандиты стали ее активно использовать в коммуникации. Даже появились анекдоты, что распальцовка бывает вертикальная, горизонтальная и чисто хаотическая. Откуда она взялась, мы не очень понимаем, но, возможно, это связано как раз с голливудскими фильмами об афроамериканской культуре, отчасти тоже низовой, бандитской, где используются похожие жесты. Это одна из гипотез, но тем самым мы видим, что через американские фильмы мы тоже узнавали что-то об этой [бандитской] культуре. Так что существует и передача таких слов и жаргонизмов на международном уровне. Это не доказано, но есть такая гипотеза.
В 2021 году Музей ГУЛАГа и Фонд Памяти издали словарь ГУЛАГа. Оказалось, что многие слова, которые сейчас мы активно используем на повседневной основе, пришли оттуда, например, втихаря, кипиш, капать на мозг. Как это произошло и почему именно такие слова хорошо приживаются?
Это связано с влиянием перестройки на язык. Причем под перестройкой я понимаю расширенный период — она не заканчивается распадом Советского Союза, как принято у историков, а охватывает по крайней мере девяностые годы. Более того, замедленная реакция языка на социальные изменения во многом продолжается и в XXI веке, что уже формально перестройкой не является.
В результате перестройки в языке произошел слом всех возможных границ. Молодежный сленг существовал в разные времена: мы прекрасно знаем, какой был сленг в 60-е или в другие периоды. Но именно в 90-е молодые люди стали так говорить не только в своем кругу, но и со взрослыми, с родителями. Сломалась эта перегородка, — лингвисты используют понятие «регистр», — мы стали говорить одинаково в разных ситуациях с разными людьми. Молодежный жаргон вырвался из загончика, в котором он существовал.
То же самое с бандитским языком. Воровской сленг существовал, но он существовал в очень замкнутом пространстве, его специально огораживали от других людей, не входящих в это сообщество. А в девяностые годы началось всеобщее смешение. И поэтому очень многие экспрессивные, яркие слова стали использоваться в обыденной речи.
Это общая характеристика постперестроечного речевого пространства — когда экспрессивная лексика из разных слоев, в том числе из воровского арго и бандитской лексики, стала распространяться. Ее подхватывали и молодые люди, и не очень молодые, и довольно легко использовали в своей речи просто потому, что вот иногда приятно вставить экспрессивное словцо.
И таким же образом тюремный жаргон проник в политику?
Здесь я думаю, опять же, несколько причин. Первая — бандиты девяностых пошли в политику, но какие-то речевые привычки сохранили и стали использовать эти же слова уже в другой жизни. Вторая причина — такое поведение в каком-то смысле стало восприниматься как характеристика “мачо”, сильного мужчины, который может подавить окружающих и повести их за собой. И даже те, кто не имел отношения к бандитам и никогда не сидел, стали использовать эти словечки для демонстрации собственной мужественности и силы.
Иногда это выглядит очень неубедительно. Мы знаем такие примеры, скажем, когда [Дмитрий] Медведев копировал эту манеру, использовал такие слова, и выглядело это странно. А иногда действительно создается образ сильного мужчины.
Изначально такая речь была связана с типичным мужским гендером, но постепенно и женщины стали использовать подобные слова, и появился некоторый образ сильного человека унисекс. А дальше просто начинается копирование этих образцов сильных людей с сильной экспрессивной речью, которые используют бандитские или воровские слова.
Если этот образец охотно копировали, значит, в обществе тоже был запрос на сильного человека?
Здесь речь идет вообще о доминировании в любой сфере — профессиональной, политической, сексуальной. Девяностые годы действительно стали временем, когда побеждали сильные, предприимчивые люди, готовые рисковать и добиваться финансового и политического успеха. И сложился образ человека фартового, если опять же использовать не вполне литературные слова. С одной стороны, очень сильного, с другой, немного авантюриста.
Это сохраняется и до сих пор, хотя мы видим, что появились и политики другого толка, более интеллигентного поведения и более интеллигентной речи. Но достаточно вспомнить знаменитый эпизод разговора Жириновского и Немцова, когда они обливали друг друга соком — это и было демонстрацией их силы. Их агрессивность воспринималась как сила, в том числе и политическая. Отсюда можно вспомнить и драки в Госдуме, и другие моменты демонстрации именно физической агрессии. Это характерно не только для нашей страны.
Низкая речь является и маркером, и триггером одновременно. То есть это маркер агрессии и способ ее выражения. Поэтому человек, который использует такую речь, либо хочет казаться сильным и агрессивным, либо он действительно таков.
Сейчас у нас смесь разных типов разных речевых портретов. Связано это с тем, что еще не определились политические нормы, и поиск языка тоже продолжается, как и поиск более выгодного собственного портрета. Боюсь, что агрессия из нашей жизни не ушла, хотя некоторое окультуривание, конечно, в XXI веке произошло.
В последние два года, кажется, язык официальных лиц или ведущих на телевидении тоже стал агрессивнее?
Сама ситуация располагает к большей агрессии, к большему противостоянию внутри общества. И, конечно, это выражается и в том, как люди разговаривают. А демонстрация речевой агрессии поддерживает градус противостояния.
В России множество чиновников говорят откровенно плохо. А кто-то намеренно использует фразы из тюремного жаргона, в том числе Путин. Как это влияет на общество? Люди также могут начинать впитывать такую речь, подражать ему?
Первое лицо государства всегда является образцом. Мы можем взять примеры Хрущева, который демонстрировал определенные — и тоже агрессивные — речевые приемы. Даже с Брежнева, который был очень слабым оратором, копировались какие-то вещи. После Горбачева стали говорить «нáчать». Слово «консенсус» тоже связано с эпохой Горбачева. За каждым политиком остаются либо какие-то фразы, либо манера.
Что характерно как раз для Путина — это скорее не про отдельные словечки, а именно про манеру резкого снижения речи. Есть так называемые “путинизмы” — это как раз фразы, снижающие речь. Наверное, самая знаменитая фраза — «мочить в сортире». Это было резкое снижение речи, и это запоминалось. И от Путина стали ждать таких высказываний — на фоне грамотной литературной речи вдруг возникает резкое снижение.
А почему резкое понижение речи так запомнилось людям в случае с Путиным? Это попытка быть «ближе к народу», показать, что я «свой» и могу как угодно разговаривать?
Думаю, да. И опять же — демонстрация силы, которая достигается такими словами.
Тот же Гитлер использовал в своей речи оскорбления или говорил очень простыми конструкциями, чтобы добиваться своих целей. Можно ли говорить, что речь для политиков — это всегда в первую очередь инструмент для чего-либо, а только потом способ коммуникации с обществом.
Это инструмент захвата голосов и людей — политик с помощью речи может манипулировать людьми, объединять их. Если мы вспоминаем выдающихся политиков, то, как правило, они были выдающимися ораторами. При этом очень разными. Скажем, речь Сталина и Ленина сильно различается. У Ленина речь была более эмоциональная, а у Сталина — очень доходчивая и понятная. Он любил упоминать некоторое количество пунктов — три или пять. У него были списочные, запоминающиеся тезисы, манера простоты и минимализма. Нельзя выделить один тип политика, достигающего успеха, но есть разные способы. Наверное, только равнодушные политики не достигают успеха. Но, безусловно, политик без яркой речи едва ли может считаться великим политиком.
Тюремный сленг — неотъемлемая часть современной речи. Элементы криминального жаргона находят свое место не только в обыденных разговорах, но и в речи политиков, формируя новый язык агрессии и доминирования. Как тюремный опыт, девяностые и культура криминала изменили нашу речь, — рассказывает “Черте” лингвист Максим Кронгауз.
Каким образом тюремный сленг проникает в язык, культуру, быт и становится частью повседневной речи?
Есть разные способы проникновения. Один из них связан с количеством сидельцев на Руси. Мы знаем, что очень многие люди имели этот опыт и проходили через тюрьмы, через каторги, позднее через лагеря. И, возвращаясь оттуда, они приносили с собой этот жаргон в жизнь, в обычную коммуникацию. Особенно трагичен опыт сталинских лагерей, потому что в ГУЛАГ попадали люди совершенно других слоев общества, которые редко оказывались в местах заключения. Прежде всего это интеллигенция. И те, кто возвращался домой, конечно, не использовали тюремный жаргон как постоянный способ общения, но могли щегольнуть каким-то словом, как бы демонстрируя этот опыт. С одной стороны, понятно, что этот опыт травматический, и о нем многие хотели бы забыть, но бравада тоже безусловно существовала.
Масштабное проникновение началось в девяностые годы — через литературу и кино. Многие из постперестроечных фильмов были посвящены бандитам того времени. Некоторые фильмы выходили уже в нулевых, но посвящены в основном этим “лихим” девяностым. По популярности и степени влияния [на речь] я бы выделил сериалы «Бригада» и «Бандитский Петербург». Самый влиятельный из фильмов — это «Бумер». Можно вспомнить и картины Балабанова «Брат» и «Брат 2», но там все-таки меньше такого жаргона. А в «Бумере» просто представлена эта среда.
Если говорить о литературе, то, конечно, это началось не в девяностые. Тюремное арго встречалось в разных произведениях, и здесь можно вспомнить и тех, кто писал о лагерях, Солженицына, Шаламова, можно вспомнить, Гиляровского, который описывал городские низы начала XX века. Но именно в девяностые эта культура выплеснулась наружу и стала очень заметной.
Еще есть музыка, но до последнего времени оттуда приходило не так много жаргона. Мне кажется, что культура рэпа сейчас устойчиво создает и передает такой сленг. Если в 90-е годы могли возникать произведения с отдельными словечками, то рэп активно использует подобную лексику.
Получается, что это особенность русского языка, так как наша история и культура тесно связаны с темой заключения?
Конечно, тюремные жаргоны существуют в других культурах и языках, это не уникальное российское явление, но я про это плохо знаю. Если мы возьмем продукцию Голливуда, то там тоже есть бандиты. Есть европейские фильмы, посвященные тюрьмам. Я вспоминаю французский фильм «Пророк» о том, как меняется человек в заключении. Но поскольку мы смотрим эти фильмы в русском переводе, нам трудно понять, что было в оригинале.
Приведу еще один пример. В девяностые годы очень популярна была распальцовка. Бандиты стали ее активно использовать в коммуникации. Даже появились анекдоты, что распальцовка бывает вертикальная, горизонтальная и чисто хаотическая. Откуда она взялась, мы не очень понимаем, но, возможно, это связано как раз с голливудскими фильмами об афроамериканской культуре, отчасти тоже низовой, бандитской, где используются похожие жесты. Это одна из гипотез, но тем самым мы видим, что через американские фильмы мы тоже узнавали что-то об этой [бандитской] культуре. Так что существует и передача таких слов и жаргонизмов на международном уровне. Это не доказано, но есть такая гипотеза.
В 2021 году Музей ГУЛАГа и Фонд Памяти издали словарь ГУЛАГа. Оказалось, что многие слова, которые сейчас мы активно используем на повседневной основе, пришли оттуда, например, втихаря, кипиш, капать на мозг. Как это произошло и почему именно такие слова хорошо приживаются?
Это связано с влиянием перестройки на язык. Причем под перестройкой я понимаю расширенный период — она не заканчивается распадом Советского Союза, как принято у историков, а охватывает по крайней мере девяностые годы. Более того, замедленная реакция языка на социальные изменения во многом продолжается и в XXI веке, что уже формально перестройкой не является.
В результате перестройки в языке произошел слом всех возможных границ. Молодежный сленг существовал в разные времена: мы прекрасно знаем, какой был сленг в 60-е или в другие периоды. Но именно в 90-е молодые люди стали так говорить не только в своем кругу, но и со взрослыми, с родителями. Сломалась эта перегородка, — лингвисты используют понятие «регистр», — мы стали говорить одинаково в разных ситуациях с разными людьми. Молодежный жаргон вырвался из загончика, в котором он существовал.
То же самое с бандитским языком. Воровской сленг существовал, но он существовал в очень замкнутом пространстве, его специально огораживали от других людей, не входящих в это сообщество. А в девяностые годы началось всеобщее смешение. И поэтому очень многие экспрессивные, яркие слова стали использоваться в обыденной речи.
Это общая характеристика постперестроечного речевого пространства — когда экспрессивная лексика из разных слоев, в том числе из воровского арго и бандитской лексики, стала распространяться. Ее подхватывали и молодые люди, и не очень молодые, и довольно легко использовали в своей речи просто потому, что вот иногда приятно вставить экспрессивное словцо.
И таким же образом тюремный жаргон проник в политику?
Здесь я думаю, опять же, несколько причин. Первая — бандиты девяностых пошли в политику, но какие-то речевые привычки сохранили и стали использовать эти же слова уже в другой жизни. Вторая причина — такое поведение в каком-то смысле стало восприниматься как характеристика “мачо”, сильного мужчины, который может подавить окружающих и повести их за собой. И даже те, кто не имел отношения к бандитам и никогда не сидел, стали использовать эти словечки для демонстрации собственной мужественности и силы.
Иногда это выглядит очень неубедительно. Мы знаем такие примеры, скажем, когда [Дмитрий] Медведев копировал эту манеру, использовал такие слова, и выглядело это странно. А иногда действительно создается образ сильного мужчины.
Изначально такая речь была связана с типичным мужским гендером, но постепенно и женщины стали использовать подобные слова, и появился некоторый образ сильного человека унисекс. А дальше просто начинается копирование этих образцов сильных людей с сильной экспрессивной речью, которые используют бандитские или воровские слова.
Если этот образец охотно копировали, значит, в обществе тоже был запрос на сильного человека?
Здесь речь идет вообще о доминировании в любой сфере — профессиональной, политической, сексуальной. Девяностые годы действительно стали временем, когда побеждали сильные, предприимчивые люди, готовые рисковать и добиваться финансового и политического успеха. И сложился образ человека фартового, если опять же использовать не вполне литературные слова. С одной стороны, очень сильного, с другой, немного авантюриста.
Это сохраняется и до сих пор, хотя мы видим, что появились и политики другого толка, более интеллигентного поведения и более интеллигентной речи. Но достаточно вспомнить знаменитый эпизод разговора Жириновского и Немцова, когда они обливали друг друга соком — это и было демонстрацией их силы. Их агрессивность воспринималась как сила, в том числе и политическая. Отсюда можно вспомнить и драки в Госдуме, и другие моменты демонстрации именно физической агрессии. Это характерно не только для нашей страны.
Низкая речь является и маркером, и триггером одновременно. То есть это маркер агрессии и способ ее выражения. Поэтому человек, который использует такую речь, либо хочет казаться сильным и агрессивным, либо он действительно таков.
Сейчас у нас смесь разных типов разных речевых портретов. Связано это с тем, что еще не определились политические нормы, и поиск языка тоже продолжается, как и поиск более выгодного собственного портрета. Боюсь, что агрессия из нашей жизни не ушла, хотя некоторое окультуривание, конечно, в XXI веке произошло.
В последние два года, кажется, язык официальных лиц или ведущих на телевидении тоже стал агрессивнее?
Сама ситуация располагает к большей агрессии, к большему противостоянию внутри общества. И, конечно, это выражается и в том, как люди разговаривают. А демонстрация речевой агрессии поддерживает градус противостояния.
В России множество чиновников говорят откровенно плохо. А кто-то намеренно использует фразы из тюремного жаргона, в том числе Путин. Как это влияет на общество? Люди также могут начинать впитывать такую речь, подражать ему?
Первое лицо государства всегда является образцом. Мы можем взять примеры Хрущева, который демонстрировал определенные — и тоже агрессивные — речевые приемы. Даже с Брежнева, который был очень слабым оратором, копировались какие-то вещи. После Горбачева стали говорить «нáчать». Слово «консенсус» тоже связано с эпохой Горбачева. За каждым политиком остаются либо какие-то фразы, либо манера.
Что характерно как раз для Путина — это скорее не про отдельные словечки, а именно про манеру резкого снижения речи. Есть так называемые “путинизмы” — это как раз фразы, снижающие речь. Наверное, самая знаменитая фраза — «мочить в сортире». Это было резкое снижение речи, и это запоминалось. И от Путина стали ждать таких высказываний — на фоне грамотной литературной речи вдруг возникает резкое снижение.
А почему резкое понижение речи так запомнилось людям в случае с Путиным? Это попытка быть «ближе к народу», показать, что я «свой» и могу как угодно разговаривать?
Думаю, да. И опять же — демонстрация силы, которая достигается такими словами.
Тот же Гитлер использовал в своей речи оскорбления или говорил очень простыми конструкциями, чтобы добиваться своих целей. Можно ли говорить, что речь для политиков — это всегда в первую очередь инструмент для чего-либо, а только потом способ коммуникации с обществом.
Это инструмент захвата голосов и людей — политик с помощью речи может манипулировать людьми, объединять их. Если мы вспоминаем выдающихся политиков, то, как правило, они были выдающимися ораторами. При этом очень разными. Скажем, речь Сталина и Ленина сильно различается. У Ленина речь была более эмоциональная, а у Сталина — очень доходчивая и понятная. Он любил упоминать некоторое количество пунктов — три или пять. У него были списочные, запоминающиеся тезисы, манера простоты и минимализма. Нельзя выделить один тип политика, достигающего успеха, но есть разные способы. Наверное, только равнодушные политики не достигают успеха. Но, безусловно, политик без яркой речи едва ли может считаться великим политиком.
