Я как сейчас вот это помню.
Значит, мне лет шестнадцать, и мы стоим, шкеты, кучкой малолетнего говна во дворах близ Спортивной. Ну то есть это сейчас, тогда-то Спортивной никакой и в помине не было, так что мы просто шаро##ились, забивая на уроки и всячески друг перед другом выделываясь. Ванян там был точно, Таньку помню, ещё пару баб с параллели, которые вечно ржали как кобылы – одна тощая, другая жирная. Ребяток наших ещё пара. Я это почему так запомнил хорошо, что там Танька была. Она ж такая девчонка, что по подворотням шариться не будет, а тогда чего-то раз пошла, второй и стояла с нами, стенку подпирала. Я хоть и идиот был редкостный, а уже тогда понимал, что она из-за Ваняна там. Ну а он что – нормальный пацан, только вот учиться ему впадлу было, и так всё схватывал, поэтому тусил, стрелял сижки у прохожих и с нами языком трепал. Я там был сбоку припёка. На уроках торчать не хотелось, а домой идти – тоска. Мать вечно орёт, отец сидит пивас квасит, мелкий наушники нацепит и в ваху свою уйдёт. Вот и шлялся.
Танька всё на Ваню косилась, а он с теми поржёт, тут гопницу, что похудее, в бок толкнёт, а на неё так, глянет изредка и всё. Ну стоит она так, стоит, а потом на меня глянула и говорит так нежно:
– Сыч, а сгоняй мне за сижками? Курить охота, сил нет.
Я-то знал, что она не курила, в жизни сигарету своими сахарными пальчиками не держала. Но тут как было – цепная реакция: все вокруг курят, и ей тоже страх хотелось перед Ванькой крутой показаться, а меня попросила, чтобы крутым перед ней захотелось показаться мне. Я ж всё понимал тогда, но тут как откажешь, когда Танька просит.
– Какие тебе? – буркнул хмуро.
– Мне... мне Винстон возьми, синий, – замялась было, но вспомнила быстренько, что назвать можно. Я пошуршал десятками в кармане, прикинул, хватало. Только вот насчёт одного сомневался.
– Тань, а если не продадут? – Я ж шкетом тем ещё был. Тощий, невысокий, шмотки с рынка, ранец драный. Конечно, мне бы не продали. У меня на роже было написано 'школьник'.
– Ну Слав! – надула губки Танька. – Ты что, лох, что ли?
Вот это была уже серьёзная предъява. Обычно бабы такие не кидают, но на нас уже все пялились, и Ванян так заинтересованно косил взглядом, что мне духу не хватило на попятный пойти.
– Ладно, – я поправил лямку на плече и пошёл. Спину будто муравьи кусали, так мне смотрели вслед.
Продуктовый был рядом, со дворов выйти и на углу, и продавщицу, Верочку Семёновну, мы все знали, за жвачками к ней в началке ходили. В душе теплилась надежда, что Верочка поймёт и продаст. Я смело, как восемнадцатилетний, толкнул дверь, зазвеневшую китайской бренчалкой, и кивнул Верочке.
– Мне... мне Винстон, пжалста, – пробурчал я. Я тогда всегда мямлил под нос, а не говорил. – Синий.
В глазах Верочки зажёгся огонёк, но пачку она достала. Я дрожащей рукой протянул ей свои десятки и уже коснулся было гладкого картона пачки, в которой было всё – респект Ваняна, большие благодарные глаза Таньки, – когда грубый голос позади окликнул:
– Э, шкет! Не мал курить-то?
Я в панике обернулся и увидел за собой натурального мента. В курточке, джинсах, но мента, их я сразу отличаю. 'Плакали Танькины сиги', – подумал я тоскливо.
– Верунчик, ты чего малолету продаёшь? Давно к тебе не заходили, что ли? – с ноткой грубого веселья продолжал мент, – так зайдём, раз так хочешь. А ты, малец, дуй за мной.
– Дядь, там друзья мои, – тоскливо отозвался я. Смерть не хотелось, чтоб Ванян и Танька видели, как меня мент выводит из лабаза.
– А тебя #бёт? – прямо спросил тот.
Я оторопел. Нам вечно вбивали в мозги, что материться плохо, и дальше тихого 'вот сука' с задней парты, когда очередного двоечника замечали и звали к доске, никогда не заходило. И вдруг вот тебе на – мент при мне матерится.
– Н-не..., – промямлил я и моментально получил затрещину.
– Ты че ругаешься? Мне под сорокет уже, мне можно. А ты мал ещё, мамкино молоко на губах с матами пузырится.
Так он преподал мне первый урок из тех, что реально пригодились в жизни. А ещё я на всю жизнь запомнил, что, ворча и ругаясь, он меня всё ж таки вывел через чёрный ход, чтоб друзья не видели.
'Обыщутся, наверное', – думал я, мрачно шлёпая за ментом. Но в крови уже закипал интерес – а что ж дальше-то будет.
– Как звать? – спросил мужик.
– Славка.
– Мамка, батя есть?
– Да есть, – грустно отозвался я, – дома вот торчат. Сегодня ж Зенит со Спартаком рубятся, батяня опять пивас хлещет.
– Я-асно. А ты покурить решил, пока он хлещет?
– Да не... – я замялся, но Таньку решил не выдавать. Пойдёт докопается ещё, старый хрен, а она и так там как голубь среди ворон. Заклюют.
– Не себе, значит, брал? – он кинул на меня острый до колючести взгляд, но я молчал. – Что не сдаёшь, молодец. А перед бабами прогибаться нефиг. Раз прогнулся, а она тебе уже на шею села и понукает. Прискачит к другому херу и адьёс, сынок.
Я не знал, что такое 'адьёс', но аж подпрыгнул, когда он про бабу сказал. Знает, подлец, всё знает!
– Ты вот что, Славка, – заговорил он, – завтра ж воскресенье, так ты к Петровскому подходи. Живёшь же рядом наверняка, не просто так тебя тут словил. Я б щас тоже Зенит глянул, только без пиваса. А ты домой вали, мамка волнуется. Потом поймёшь, как подрастёшь. И про бабу эту забудь, – посмотрел строго, – не пара она тебе. Пара твоя за сигами не погонит.
Не знаю, почему, но на следующий день я, как проморгался, к стадиону сразу рванул. Он уже ждал меня там, крепкий, коренастый.
– Я ж так и не представился вчера, – говорит, – Сергей Иваныч меня зовут. Руку жать не буду, не за что пока. А теперь говори, Славка, чо в подворотне забыл?
– Да дома тоска, – я опять забубнил, приготовился все злоключения свои пересказать. – Жрать нечего, бабок не дают, срач вечный, мать орёт на нас с мелким, отец бухает...
И как получил по затылку опять – аж зубы затряслись.
– И чо? – вопросил Сергей Иваныч. – Своих рук нет? Денег не дают – иди заработай. Хоть баба твоя зауважает. Сральню прибери свою сам, на мамкиной шее не вывезешь. Ты ж пацан! Здоровый, руки на месте, ноги из жопы. Чо дохлый такой? После уроков шаболдаешься? Зарядку делать не думал?
Я молчал, малость охренев от такого расклада, а он продолжал:
– Ты по бабе своей сохнешь, а сам подумал хоть раз, почему она на тебя и не взглянет? Ты на себя посмотри, епт! Да я б бабой был, хоть как щас, старый, страшный, сиськи на спине впору завязывать, и то б с тобой за ручку не показывался, засмеют. Друзья хоть есть у тебя? Нормальные такие, чтоб если ты под лёд ушёл, они б за тобой нырнули? Или хмырям домашку списать даёшь, чтоб хоть иногда хавальник свой открывать и говорить с кем-то?
Он сплюнул, в сердцах пнул поребрик.
– Значтак, Славка. Ты хочешь не хочешь, а нормальным человеком становись. Меня не то чтобы #бут твои горести, а просто смотреть на тебя противно. Не хочу ещё раз на тебя наткнуться такого, с души воротить будет. Перво-наперво по утрам вставай и сюда пиндуй вокруг стадиона бегать. По часу. Не придёшь, слабак и лох. И спину выпрями, – он треснул меня меж лопаток, и я невольно выпрямился. – Вот так. Набегаешься – поговорим.
В первый раз вставать в семь утра было люто. Я еле продрал глаза, кое-как выполз наружу, натыкаясь на двери, и охренел от красоты. Над Васькой занимался рассвет, всё вокруг было каким-то непривычно дружелюбным, и даже собственное отражение в окнах казалось мне не таким гадским в розовых лучах. Впрочем, Сергеваныч так не думал.
– Чо за сонная оглобля! – он смачно вдарил мне по спине. – Держи, держи прямо. Беги давай нормально, что за корда, ёпта! Как будто гопота за тобой гонится беги!
Я бежал. Бегал день, два, неделю. Через неделю пришёл, а Сергеваныча нет. Постоял, подождал его, потупил в рассвет, забил и так побежал – что уж, всё равно проснулся да пришёл. Добежал последний круг, встал, чтоб отхаркнуть хорошенько, а он тут как тут, подходит.
– Добре, – говорит, – Славян, молоток. Я уж думал, домой досыпать свалишь.
Так он меня похвалил впервые. Как сейчас помню.
Потом он меня разговаривать учил.
– Что ты мямлишь, будто за щеку взял? – орёт. – Нормально говори! Ты хоть что таким голосом скажешь – всем насрано будет. Говори чётко и вслух, а не под нос себе. Тогда и отвечать тебе будут.
Всегда так орал, когда я снова на бормотание сбивался. В итоге так меня надрочил, что я аж с Танькой заговорить нормально смог.
Мне в школе, кстати, этот случай не припоминали даже. Видят потом – Сыч с ними с уроков не валит, ну и отстали, ничего не спрашивают. Я физру даже прогуливать перестал. Три инвалида, пара отличников и Сычёв. Бегают по залу, мяч пинают. На самом деле даже весело было – физрук прикольный мужик оказался, чем-то Сергиваныча напоминал. Расцветал прям, когда к нему приходили, скакалки раздавал, ракетки с воланами. Я с одним из отличников так и закорешился – припёрлись вдвоём, второй болел тогда, мяч через сетку пинаем. Он потом мне говорит, мол, неплохая подача, закручиваешь норм. А я у него спрашиваю, а это как? Ну и разговорились.
Потом с Сергиванычем его познакомил. Он его сразу меж крыл хлопнул, орать начал, что за книжками своими в кольцо согнулся, скоро у себя в рот взять сможет. Бегать по утрам вдвоём начали.
Ну это только начало было, конечно. Мне ж хвостов подтягивать ещё кучу было надо, я напрогуливал на всю жизнь вперёд. Меня б выставили, да за меня Димка, отличник этот, впрягся. Говорит, Татьян Павловна, – это завуч наш, – да я его подтяну, да он молодец, смотрите, трояки хватать перестал почти. Она так поверх очков глянула и говорит:
– Ну смотри, Сычёв. Друга подведёшь – себя уважать перестанешь.
Это я тоже навсегда запомнил. Не хотелось мне, чтоб Димка краснел потом, ну и начал над интегралами потеть вечерами.
Я только потом понял, как мне тогда Танька жизнь повернула со своим Винстоном. Аттестаты когда забирали. Я без трояков почти закончил, мне весь зал хлопал, и Сергиваныч в задних рядах. Потом Димас пошёл медаль свою забирать, я ему хлопал так, что аж руки заболели. Потом Ванян пошёл народ звать обмыть аттестаты, и за ним стайка потянулась. Танька на меня смотрела-смотрела, а я на неё – нет, ну она и пошла за ним. Я с Димасом к Сергиванычу пошёл, и тогда-то он нам руки и пожал обоим.
– Ну чо, Славк, – говорит, – знаешь теперь, чо дальше делать.
– К поступлению готовиться, да? – говорит Димка, а сам так и сияет. А я ему улыбнулся и говорю:
– Это-то само собой. У меня поважнее дело есть.
И Сергиваныч мне кивает.
Я домой прихожу, мамка с отцом аттестат хватают, смотрят, мать аж прослезилась, а отец баночку пенного откупорил на радостях. Ну а я, пока они его соплями обмазывают, к мелкому в комнату пошёл. Наушники с него сорвал, он аж офигел мальца. Хлопаю по спине и ору:
– А ну выпрямись, оглобля! Глаза проглядел совсем за своей перделкой! Ложись спать давай, с утра тебя подниму. Бегать пойдём.
Но это уже совсем другая история.
Значит, мне лет шестнадцать, и мы стоим, шкеты, кучкой малолетнего говна во дворах близ Спортивной. Ну то есть это сейчас, тогда-то Спортивной никакой и в помине не было, так что мы просто шаро##ились, забивая на уроки и всячески друг перед другом выделываясь. Ванян там был точно, Таньку помню, ещё пару баб с параллели, которые вечно ржали как кобылы – одна тощая, другая жирная. Ребяток наших ещё пара. Я это почему так запомнил хорошо, что там Танька была. Она ж такая девчонка, что по подворотням шариться не будет, а тогда чего-то раз пошла, второй и стояла с нами, стенку подпирала. Я хоть и идиот был редкостный, а уже тогда понимал, что она из-за Ваняна там. Ну а он что – нормальный пацан, только вот учиться ему впадлу было, и так всё схватывал, поэтому тусил, стрелял сижки у прохожих и с нами языком трепал. Я там был сбоку припёка. На уроках торчать не хотелось, а домой идти – тоска. Мать вечно орёт, отец сидит пивас квасит, мелкий наушники нацепит и в ваху свою уйдёт. Вот и шлялся.
Танька всё на Ваню косилась, а он с теми поржёт, тут гопницу, что похудее, в бок толкнёт, а на неё так, глянет изредка и всё. Ну стоит она так, стоит, а потом на меня глянула и говорит так нежно:
– Сыч, а сгоняй мне за сижками? Курить охота, сил нет.
Я-то знал, что она не курила, в жизни сигарету своими сахарными пальчиками не держала. Но тут как было – цепная реакция: все вокруг курят, и ей тоже страх хотелось перед Ванькой крутой показаться, а меня попросила, чтобы крутым перед ней захотелось показаться мне. Я ж всё понимал тогда, но тут как откажешь, когда Танька просит.
– Какие тебе? – буркнул хмуро.
– Мне... мне Винстон возьми, синий, – замялась было, но вспомнила быстренько, что назвать можно. Я пошуршал десятками в кармане, прикинул, хватало. Только вот насчёт одного сомневался.
– Тань, а если не продадут? – Я ж шкетом тем ещё был. Тощий, невысокий, шмотки с рынка, ранец драный. Конечно, мне бы не продали. У меня на роже было написано 'школьник'.
– Ну Слав! – надула губки Танька. – Ты что, лох, что ли?
Вот это была уже серьёзная предъява. Обычно бабы такие не кидают, но на нас уже все пялились, и Ванян так заинтересованно косил взглядом, что мне духу не хватило на попятный пойти.
– Ладно, – я поправил лямку на плече и пошёл. Спину будто муравьи кусали, так мне смотрели вслед.
Продуктовый был рядом, со дворов выйти и на углу, и продавщицу, Верочку Семёновну, мы все знали, за жвачками к ней в началке ходили. В душе теплилась надежда, что Верочка поймёт и продаст. Я смело, как восемнадцатилетний, толкнул дверь, зазвеневшую китайской бренчалкой, и кивнул Верочке.
– Мне... мне Винстон, пжалста, – пробурчал я. Я тогда всегда мямлил под нос, а не говорил. – Синий.
В глазах Верочки зажёгся огонёк, но пачку она достала. Я дрожащей рукой протянул ей свои десятки и уже коснулся было гладкого картона пачки, в которой было всё – респект Ваняна, большие благодарные глаза Таньки, – когда грубый голос позади окликнул:
– Э, шкет! Не мал курить-то?
Я в панике обернулся и увидел за собой натурального мента. В курточке, джинсах, но мента, их я сразу отличаю. 'Плакали Танькины сиги', – подумал я тоскливо.
– Верунчик, ты чего малолету продаёшь? Давно к тебе не заходили, что ли? – с ноткой грубого веселья продолжал мент, – так зайдём, раз так хочешь. А ты, малец, дуй за мной.
– Дядь, там друзья мои, – тоскливо отозвался я. Смерть не хотелось, чтоб Ванян и Танька видели, как меня мент выводит из лабаза.
– А тебя #бёт? – прямо спросил тот.
Я оторопел. Нам вечно вбивали в мозги, что материться плохо, и дальше тихого 'вот сука' с задней парты, когда очередного двоечника замечали и звали к доске, никогда не заходило. И вдруг вот тебе на – мент при мне матерится.
– Н-не..., – промямлил я и моментально получил затрещину.
– Ты че ругаешься? Мне под сорокет уже, мне можно. А ты мал ещё, мамкино молоко на губах с матами пузырится.
Так он преподал мне первый урок из тех, что реально пригодились в жизни. А ещё я на всю жизнь запомнил, что, ворча и ругаясь, он меня всё ж таки вывел через чёрный ход, чтоб друзья не видели.
'Обыщутся, наверное', – думал я, мрачно шлёпая за ментом. Но в крови уже закипал интерес – а что ж дальше-то будет.
– Как звать? – спросил мужик.
– Славка.
– Мамка, батя есть?
– Да есть, – грустно отозвался я, – дома вот торчат. Сегодня ж Зенит со Спартаком рубятся, батяня опять пивас хлещет.
– Я-асно. А ты покурить решил, пока он хлещет?
– Да не... – я замялся, но Таньку решил не выдавать. Пойдёт докопается ещё, старый хрен, а она и так там как голубь среди ворон. Заклюют.
– Не себе, значит, брал? – он кинул на меня острый до колючести взгляд, но я молчал. – Что не сдаёшь, молодец. А перед бабами прогибаться нефиг. Раз прогнулся, а она тебе уже на шею села и понукает. Прискачит к другому херу и адьёс, сынок.
Я не знал, что такое 'адьёс', но аж подпрыгнул, когда он про бабу сказал. Знает, подлец, всё знает!
– Ты вот что, Славка, – заговорил он, – завтра ж воскресенье, так ты к Петровскому подходи. Живёшь же рядом наверняка, не просто так тебя тут словил. Я б щас тоже Зенит глянул, только без пиваса. А ты домой вали, мамка волнуется. Потом поймёшь, как подрастёшь. И про бабу эту забудь, – посмотрел строго, – не пара она тебе. Пара твоя за сигами не погонит.
Не знаю, почему, но на следующий день я, как проморгался, к стадиону сразу рванул. Он уже ждал меня там, крепкий, коренастый.
– Я ж так и не представился вчера, – говорит, – Сергей Иваныч меня зовут. Руку жать не буду, не за что пока. А теперь говори, Славка, чо в подворотне забыл?
– Да дома тоска, – я опять забубнил, приготовился все злоключения свои пересказать. – Жрать нечего, бабок не дают, срач вечный, мать орёт на нас с мелким, отец бухает...
И как получил по затылку опять – аж зубы затряслись.
– И чо? – вопросил Сергей Иваныч. – Своих рук нет? Денег не дают – иди заработай. Хоть баба твоя зауважает. Сральню прибери свою сам, на мамкиной шее не вывезешь. Ты ж пацан! Здоровый, руки на месте, ноги из жопы. Чо дохлый такой? После уроков шаболдаешься? Зарядку делать не думал?
Я молчал, малость охренев от такого расклада, а он продолжал:
– Ты по бабе своей сохнешь, а сам подумал хоть раз, почему она на тебя и не взглянет? Ты на себя посмотри, епт! Да я б бабой был, хоть как щас, старый, страшный, сиськи на спине впору завязывать, и то б с тобой за ручку не показывался, засмеют. Друзья хоть есть у тебя? Нормальные такие, чтоб если ты под лёд ушёл, они б за тобой нырнули? Или хмырям домашку списать даёшь, чтоб хоть иногда хавальник свой открывать и говорить с кем-то?
Он сплюнул, в сердцах пнул поребрик.
– Значтак, Славка. Ты хочешь не хочешь, а нормальным человеком становись. Меня не то чтобы #бут твои горести, а просто смотреть на тебя противно. Не хочу ещё раз на тебя наткнуться такого, с души воротить будет. Перво-наперво по утрам вставай и сюда пиндуй вокруг стадиона бегать. По часу. Не придёшь, слабак и лох. И спину выпрями, – он треснул меня меж лопаток, и я невольно выпрямился. – Вот так. Набегаешься – поговорим.
В первый раз вставать в семь утра было люто. Я еле продрал глаза, кое-как выполз наружу, натыкаясь на двери, и охренел от красоты. Над Васькой занимался рассвет, всё вокруг было каким-то непривычно дружелюбным, и даже собственное отражение в окнах казалось мне не таким гадским в розовых лучах. Впрочем, Сергеваныч так не думал.
– Чо за сонная оглобля! – он смачно вдарил мне по спине. – Держи, держи прямо. Беги давай нормально, что за корда, ёпта! Как будто гопота за тобой гонится беги!
Я бежал. Бегал день, два, неделю. Через неделю пришёл, а Сергеваныча нет. Постоял, подождал его, потупил в рассвет, забил и так побежал – что уж, всё равно проснулся да пришёл. Добежал последний круг, встал, чтоб отхаркнуть хорошенько, а он тут как тут, подходит.
– Добре, – говорит, – Славян, молоток. Я уж думал, домой досыпать свалишь.
Так он меня похвалил впервые. Как сейчас помню.
Потом он меня разговаривать учил.
– Что ты мямлишь, будто за щеку взял? – орёт. – Нормально говори! Ты хоть что таким голосом скажешь – всем насрано будет. Говори чётко и вслух, а не под нос себе. Тогда и отвечать тебе будут.
Всегда так орал, когда я снова на бормотание сбивался. В итоге так меня надрочил, что я аж с Танькой заговорить нормально смог.
Мне в школе, кстати, этот случай не припоминали даже. Видят потом – Сыч с ними с уроков не валит, ну и отстали, ничего не спрашивают. Я физру даже прогуливать перестал. Три инвалида, пара отличников и Сычёв. Бегают по залу, мяч пинают. На самом деле даже весело было – физрук прикольный мужик оказался, чем-то Сергиваныча напоминал. Расцветал прям, когда к нему приходили, скакалки раздавал, ракетки с воланами. Я с одним из отличников так и закорешился – припёрлись вдвоём, второй болел тогда, мяч через сетку пинаем. Он потом мне говорит, мол, неплохая подача, закручиваешь норм. А я у него спрашиваю, а это как? Ну и разговорились.
Потом с Сергиванычем его познакомил. Он его сразу меж крыл хлопнул, орать начал, что за книжками своими в кольцо согнулся, скоро у себя в рот взять сможет. Бегать по утрам вдвоём начали.
Ну это только начало было, конечно. Мне ж хвостов подтягивать ещё кучу было надо, я напрогуливал на всю жизнь вперёд. Меня б выставили, да за меня Димка, отличник этот, впрягся. Говорит, Татьян Павловна, – это завуч наш, – да я его подтяну, да он молодец, смотрите, трояки хватать перестал почти. Она так поверх очков глянула и говорит:
– Ну смотри, Сычёв. Друга подведёшь – себя уважать перестанешь.
Это я тоже навсегда запомнил. Не хотелось мне, чтоб Димка краснел потом, ну и начал над интегралами потеть вечерами.
Я только потом понял, как мне тогда Танька жизнь повернула со своим Винстоном. Аттестаты когда забирали. Я без трояков почти закончил, мне весь зал хлопал, и Сергиваныч в задних рядах. Потом Димас пошёл медаль свою забирать, я ему хлопал так, что аж руки заболели. Потом Ванян пошёл народ звать обмыть аттестаты, и за ним стайка потянулась. Танька на меня смотрела-смотрела, а я на неё – нет, ну она и пошла за ним. Я с Димасом к Сергиванычу пошёл, и тогда-то он нам руки и пожал обоим.
– Ну чо, Славк, – говорит, – знаешь теперь, чо дальше делать.
– К поступлению готовиться, да? – говорит Димка, а сам так и сияет. А я ему улыбнулся и говорю:
– Это-то само собой. У меня поважнее дело есть.
И Сергиваныч мне кивает.
Я домой прихожу, мамка с отцом аттестат хватают, смотрят, мать аж прослезилась, а отец баночку пенного откупорил на радостях. Ну а я, пока они его соплями обмазывают, к мелкому в комнату пошёл. Наушники с него сорвал, он аж офигел мальца. Хлопаю по спине и ору:
– А ну выпрямись, оглобля! Глаза проглядел совсем за своей перделкой! Ложись спать давай, с утра тебя подниму. Бегать пойдём.
Но это уже совсем другая история.
